Где-то в сентябре 1996 года, сразу после Хасавюртовских соглашений, я (в составе группы Совета Безопасности РФ во главе с И.Рыбкиным и Б.Березовским) летал в Грозный.
Там мы вели переговоры и с Масхадовым, и с Басаевым и с Закаевым… Переговоры были бестолковые. Они талдычили про независимость, а мы — про широкую автономию. Все это было чисто ритуальное действие имитирующее переговорный процесс. Ибо пока идут переговоры — боевые действия не ведутся…
Но я сейчас не об этом. Я хотел рассказать, что в разбитом и разрушенном Грозном, который выглядел жутко, как в старой хронике про Сталинград-1943 или Берлин-1945, огромное количество русских матерей (я не ошибусь если скажу, что их было сотни!) искали своих пропавших сыновей.
У них были увеличенные фотографии их ребят, которые они прикрепляли у себя на груди с написанными от руки фамилией и именем парня… Матери давно уже пережили шок и отчаяние. Они деловито сновали между чеченскими бойцами и распрашивали их о своих сыновьях: не видали ли, не знают ли хоть что-нибудь, может слышали от кого-то?
Разумеется, они яростно бросались на каждого российского офицера с такми же распросами. Но по отношению к россиянам была еще и некая доля скепсиса: мол, вояки ****, просрали моего мальчика…
Причем все это делалось громко, напористо, с сознанием своей правоты и вполне вызывающе. И чеченца они не боялись схватить за грудки и наваливались на каждого гурьбой. Нашим же офицерам могли и в след плюнуть…
Чеченцы подолгу с ними разговаривали, рассматривали фотографии, о чем-то негромко переговаривались друг с другом. И если что-то знали, то говорили все как есть: жив, видел его в плену, скорее всего у командира такого-то в подвале сидит. Стоит выкупить столько-то.
Или: нет, мамаша, езжай домой, убит твой сын или помер от ран, где могилка не знаю, но видел его солдатский жетон или в списках похороненных русских (чеченцы заставляли пленных русских хоронить русских солдат и составлять списки похороненных)…
Наши же офицеры предпочитали побыстрее смотаться от разгневанных матерей поскольку сказать им было нечего, а слушать в сотый раз одно и то же — надоело… Люди быстро привыкают часто видеть чужое горе. Оно уже не трогает.
К чему я это все рассказываю? А к тому, что у нас в Донбассе погибло тоже много солдат или, как их велено называть, — добровольцев. Пусть не столько сколько в Чечне, но тоже — много. И вот не вижу я никаких русских матерей на улицах Донецка или даже Киева с фотографиями своих ребят и такими же расспросами, что я слышал почти 20 лет назад в Чечне…
Матери теперь больше в тряпочку помалкивают и свое материнское горе и тоску переживают тихо, в узком семейном кругу. А если кто спросит, отвечают: все прекрасно, служит мой соколик, давеча звонил. И трубку вешают: пособие за убитого потерять бояться…
Я вот раньше думал: для того, чтобы какие-то корневые, уже почти физиологические инстинкты в народе изменить — нужно потратить сотни лет, ну уж шестьдесят-семьдесят — это точно. Два поколения нужно перевоспитывать, чтобы воспитать т.н. «нового человека».
Ан, нет… Оказалось все проще и хуже. И двадцати лет не прошло — и вот вам: «новый человек». На сына насрать — пособие важнее. Сдох Максим — и *** с ним… И даже хорошо: раньше, когда он был жив, пособия не было. А прибили полудурка — и пожалуйста: бабки на шару. Не жись — а малина… На выборы пойду и за Путина проголосую: хорошее подспорье он мне на старости лет подкинул. Не зря я своего охломона рожала… Царствие ему небесное…
Альфред Кох
Источник: besttoday.ru
